Франц, Герман и водитель оставили вездеход и в касках, с
автоматами стояли у сарая, хмуро, собранно наблюдая. Вот дуга
прошла по краю леса, вот уже в районе "Кинь грусть", еще
ближе, еще две-три таких дуги -- и придет наш черед...
Я подошел и стал рядом, прислушиваясь. Артиллеристы тихо
переговаривались, не отрывая глаз от клокочущего,
захватывающего представления в небе:
-- Ильюшин.
-- Да.
-- Там есть окоп,
-- Поставь прицел.
Рыжий Франц взял меня за плечо и очень серьезно, озабоченно
стал говорить, показывая на огород, на мать и махая рукой,
мол, бегите, прячьтесь:
-- Пиф-паф. Совет Ильюшин... "Шварцер Тод"!
("Шварцер Тод" -- "Черная смерть" -- так немцы называли
наши штурмовики "ИЛы".)
Я покивал головой, но, не знаю почему, не ушел. Во мне все
было напряжено до предела.
В этот момент загорелся один из самолетов. Он медленно,
косо пошел и пошел и скрылся за насыпью. В небе вспыхнул купол
парашюта -- это пилот выбросился, и его понесло ветром на лес.
Точечка человека висела под белым кружком парашюта, вопиюще
беззащитная среди зенитных хлопков и трасс. Не думаю, чтоб он
долетел до земли живой, а если долетел, то попал к немцам.
Артиллеристы отнюдь не радовались, глядя на него. Они так же,
как и я, хмуро смотрели, как он спускается и скрывается.
Черные, отчаянно ревущие, почти на бреющем полете
штурмовики тройками прошли за насыпью. Они и бомбили и
стреляли -- в общем, шквал огня, -- и там взлетели какие-то
обломки, доски, земля. Небо было все рябое от разрывов.
Следующая волна должна была прийтись на нас.
И она пришлась.
Они вынырнули из-за садов и домов, отчаянно низкие,
чудовищно низкие, прямо достать рукой. Они ревели так, что не
слышно было голоса, мчались тройка за тройкой, у каждого
сверкал впереди огонь, и последнее, что я запомнил, -- это
прижавшийся к сараю в неестественно распластанной позе рыжий
Франц, который направлял вверх трясущийся от стрельбы автомат,
но это было, как в немом кино: автомат трясся, а звука не
было, потому что стоял сплошной рев, и все закачалось.
Меня швырнуло, повалило, я пронзительно закричал, не слыша
себя; "Бомбы!" -- но вышло что-то вроде "Бо-а-у-ы!", стало
черно, стало светло, земля перекинулась, земля встала на
место, я обнаружил, что бегу на четвереньках, сейчас ударюсь
головой о крыльцо. И самолетов не стало.
Из-за сарая вышел, весь в песке с головы до ног, Герман с
перекошенным лицом, схватил из машины новую обойму, чтобы
перезарядить автомат, но он не успел.
Из-за садов и домов черными стрелами вырвались новые
самолеты. Герман полез под гусеницы вездехода. Я кинулся в
дом, успел только забежать, прислониться спиной к печке, прямо
влип в нее -- и дом вместе с печкой качнулся, я увидел через
окно перед собой, как у ворот в кусте сирени ослепительно
вспыхнул огонь, полетели куски ворот и забора, одновременно
стекло в окне треснуло, на меня посыпалась известка и пыль, и
шевельнулись волосы на макушке. Самолеты, как молнии, исчезли,
и слышен стал звон осыпающихся стекол.
Я как-то автоматически-деловито стал чиститься, потряс
головой, чтобы с нее осыпалась штукатурка, взглянул на печку и
остолбенел: в ней, ровно на один палец выше моей макушки,
зияла идеально круглая дырка. Я не поверил, прислонился к
печке спиной, щупал у себя над головой, и палец мой просунулся
в дырку. Я обошел печку и посмотрел с другой стороны.
Противоположная стена была цела, осколок застрял внутри печки.
Тут я наконец понял, что нужно спасаться в "окопе". Я
понятия не имел, куда девалась мать. Вышел, оглядываясь,
подумал: "Может, она уже там". -- и в этот момент из-за садов
и домов показались самолеты.
Я был в шоке, потому что, как заяц, побежал по ровному и
открытому огороду к "окопу", в то же время отлично понимая,
что я прекрасная цель и что я не добегу.
Краем сознания отметил, что самолеты уже передо мной, что в
огороде рядом с хатой -- огромнейшая яма, и все вокруг усыпано
слоем пушистого песка, по которому я мягко топотал, оставляя
цепочку следов.
Самолеты были уже -- вот я увидел головы летчиков и на
крыльях красные звезды, тем же краем сознания машинально
отметил, что вокруг меня взлетают песчаные столбики, и мне
стало очень обидно, что они меня, такого дурака, принимают за
немца. Это была больше обида на себя и судьбу, потому что на
такой скорости, конечно, некогда разглядеть, что я не немец, и
потом они знали, что населения в городе нет.
Песчаных столбиков было довольно много, но опять в меня
ничто не попало. Самолетов уже и след простыл, а я все бежал к
"окопу". Ввалился в него, кинулся в самый темный и дальний
угол, сильно ударив мать. Радость! Она была там и была жива...
Но снова зарокотало.
Из-за садов и домов вырвались самолеты, затряслась земля,
словно какой-то разъяренный великан барабанил по ней, ходуном
заходили балки перекрытия, посыпались струи земли, мать грубо
затолкнула меня в глубину, упала сверху, накрывая меня собой,
а когда грохот стих, она выглянула, бормоча, словно молилась:
-- Голубчики, так их!
Она схватила меня, обезумевшая, раскачивалась и говорила не
столько мне, сколько "им":
-- Пусть и мы погибнем, но сколько можно -- бросайте! Бейте
их! Так их! Пусть нас, но чтобы и их!
Боюсь, что вы этого не поймете или не поверите. У меня
внутри скопились истерические рыдания. Я любил эти самолеты,
этих НАШИХ, которые в них сидели и знали, что здесь только
немцы, и чесали, что надо. Вот, значит, как их гонят,
мерзавцев.
-- Чешите, голубчики, чешите!
Так это началось.