Виталий Бабенко
NEW МОСКВА
«Ориент» заиграл первые такты «My bonny is oper the ocean», и Колька тут же проснулся. Сначала он испугался — проспал! Но тут же вспомнил, что вечером сам поставил будильничек на шесть утра, поэтому ничего главного в этот день не пропустит. А главного было много: во-первых, день рождения, во-вторых, воскресенье, а в-третьих — мать вчера вечером отсыпала целых пять долларов, что сулило, и обещало, и манило, и вообще означало переход к какой-то совершенно новой жизни, только к какой — Колька и сам пока еще не знал.
Часы «Ориент», подарок покойного отца, висели, покачиваясь, на цепочке над самой головой. Лучи солнца играли на поляризованной поверхности циферблата, и по простыне бродили радужные блики. Солнце давно уже встало — в начале июля ночи в Москве еще очень короткие. В «Нью-Москве», — мысленно сам себя поправил Колька. Он сбросил простыню и подскочил к окну. Вот и первое главное, что он боялся пропустить: в золотисто-синем воздухе реяли, колыхались, трепетали два огромных флага — Союза Суверенных и американский. Их древки пересекались под слепящим шаром солнца, а полотнища занимали чуть ли не все небо. Зрелище было потрясающее. Колька знал, что оно продлится всего пять минут, поэтому смотрел во все глаза. Голографические флаги включались в небе всего два раза в году — на День Независимости, 4 июля, и на День Суверенности, 8 сентября, а сегодня как раз 4 июля 1993 года, и Кольке, стало быть, шестнадцать лет. «День Независимости» — в полном смысле слова, — размечтался Колька. — Даже в двух смыслах. Вот завтра пойду и получу сразу два независимых документа — паспорт Союза Суверенных и «Ай-Ди». Не понимал Колька только одного — почему за паспорт надо платить 50 тысяч рублей, хотя там фотография черно-белая, а американское удостоверение личности — с цветной фотографией! — выдавали бесплатно. Впрочем, в Нью-Москве странностей много, лучше о них не задумываться.
Пошла вторая минута седьмого, и в воздухе зазвучала тихая, — чтобы никого не разбудить — мелодия. Сначала сыграли гимн Союза Суверенных, потом — американский. И флаги, и гимны были рассчитаны на тех, кто уже не спит: нельзя ведь будить людей безнаказанно ни в праздники, ни в будни — в свободной стране каждый сам себе хозяин.
Мать еще спала. Колька на цыпочках прошел в кухню. Двухкамерный холодильник был, как всегда, пуст. Мать только сегодня пойдет по магазинам и рынкам, чтобы набрать продуктов для праздничного ужина. Опять загадка — теперь уже психологическая. К кому из американских друзей ни зайдешь, — холодильник ломится. У суверенных — и холодильники, и полки всегда пустые. Покупают на день, от силы на два вперед. Что это — наследие перестройки, когда вообще ничего купить нельзя было? Черт его знает…. Колька нагрел воду в кастрюле, развел там немецкое порошковое молоко и всыпал полпакета английских овсяных хлопьев. «Пор-р-ридж!» — с тоской выдавил он из себя ненавистное слово. Ну ладно, завтрак пусть будет стандартный, днем и вечером Колька отыграется, сейчас — лишь бы живот набить. Зато чай он себе заварил отменный — натуральный «Дарджилинг», из праздничных запасов. Раз день начался с хорошего, то и продолжаться должен не пустяково. Теперь — одеться получше (оксфордская рубашка, джинсы без лэбела, пятисоттысячные кроссовки), не забыть про деньги — и в путь. Деньги… Сегодня Колька был богатым человеком: в одном кармане — пять долларов мелочью, в другом — два «лимона» двадцатитысячниками, или «ломоносами» (и кому только в голову пришло сажать на купюру портрет Ломоносова?). На праздничный день вполне должно хватить.
От родной площади Гарфидда (бывшей Зубовской) Колька решил пешком дойти до Триумфальной, а там видно будет, куда податься. Определенных планов не было, хотя желаний наличествовало всего два — либо махнуть на «Кони-Айленд-ВДНХ», либо вернуться в свой район и пошляться по «Витману» — Парку имени Уолта Уитмена. На Садовом прохожих было еще мало, а вот машин уже — пруд пруди. Колька давно перестал разбираться в марках автомобилей как суверенных, так и иностранных, хотя в детстве безошибочно отличал «вольво» от «тойоты», а «шестерку» от «восьмерки». Впрочем, в том далеком — уже далеком! — детстве иномарок в Москве было еще не очень много. А сейчас попробуй отличи «додж» 1992 года от «крайслера» 1989-го или «Москвич-супер» от «Таврии-люкс». Все шикарные, все разные и все почему-то удивительно одинаковые… Большинство магазинов было закрыто, хотя сплошь и рядом в киосках торговали уже «кока-колой», гамбургерами, каурмой, «хот-догами», пивом (точнее — пивами, никто еще не мог сосчитать, сколько сортов пива продавалось в Нью-Москве) и газетами.
Бодро шагая по Садовому, Колька пытался окинуть мысленным взором прожитую жизнь. В принципе, ничего особенного. Радости были, тревоги были, горе тоже было — как у всех. День смерти Брежнева помнит — мать тогда строго-настрого запретила выходить на улицу, пугая танками в городе, Май восемьдесят пятого опять-таки помнит, хотя что ему — восьмилетнему — до алкогольного указа? Тем не менее именно после того указа отец по-черному запил и пил не переставая целых четыре года. Умер он опять-таки «по тому же делу» — захлебнулся блевотиной, перебрав одеколона «Саша». Хоронили отца холодной весной восемьдесят девятого, и Колька на всю жизнь запомнил пронизывающий ветер на кладбище, вой матери, пьяных в жопу могильщиков и себя самого — почему-то у него не выкатилось ни слезинки. Любил ли он отца? Когда-то, конечно, любил — когда тот был веселым, неунывающим, преуспевающим партийным журналистом. А опустившегося, с мешками под глазами, трясущегося человека, который не смог даже на Колькино десятилетие явиться трезвым, — просто ненавидел. Что еще он помнит? Взрыв «шаттла», бесконечные митинги в Москве, на которые мать ходила, не пропуская ни одного (и, разумеется, таскала с собой Кольку, хотя он ничего не понимал, да и не хотел понимать), слухи о погромах, о начале гражданской войны, о чрезвычайном положении. Видел своими глазами поножовщину между «афганцами» и беженцами из Закавказья. Видел, как убили на улице человека, прострелив ему лоб из пистолета, — кто стрелял, зачем, случайность это была, месть или какая-то кара, — Колька так никогда и не узнал: машина со стрелявшими умчалась со страшной скоростью, а прибывшая на место милиция грубо отшила Кольку, пристававшего с расспросами. Помнил, как потерял двести рублей, — это были времена, когда двести рублей были еще деньгами, мать его тогда чуть не убила. Хорошо помнил подписание Договора о помощи и взаимопомощи со Штатами и Европой, появление первых «договорных» американцев, всеобщее ликование по этому поводу и разнузданный шабаш «Памяти» — тоже по поводу американцев. И тихую кончину праздника Октябрьской революции в позапрошлом году, и потрясающий фейерверк, и бурные торжества в честь 500-летия открытия Америки. Что еще? Колледж? Ну здесь-то ничего особенного. Учится хорошо, через два года закончит и пойдет в школу бизнеса — будущее как раз интереснее прошлого…
Вот и Триумфальная. Смешно. Еще два года назад здесь стоял Маяковский. Теперь на его месте — памятник Павлу Первому, а напротив, на месте снесенного ресторана «София», — памятник Джорджу Вашингтону. Император-дворяноборец и первый президент Америки стоят лицом друг к другу, у обоих на губах легкая улыбка — словно эти деятели, как-никак современники, наконец-то условились о чем-то, о чем двести лет назад не смогли договориться. Колька решил пройти по Тверской до «Пушкинской», а уж там окончательно понять, куда двигаться дальше. Тверская уже ожила. Открылись бесчисленные «бутики», цветочные магазины, «спиритс» (спиртного теперь — хоть залейся, вот было бы раздолье покойному отцу), магазины игрушек, «буксторы», кофейни, деликатесные, лавки мороженого — американские «Бен энд Джерри», «Баскин Роббинс», японские «Сноу брэнд», всякие прочие — ешь не хочу, «лакшури шопе», «Сире», «Робак», германские магазины «Карштадт», английские «Маркс энд Спенсер»… Эх, да что там, были бы деньги. Потной рукой Колька залез в один карман джинсов, погремел там даймами, квортерами и долларами, в другом кармане ощупал «ломоносы»… — нет, никаких преждевременных трат, весь день впереди.
И все-таки — куда ехать? Колька выудил из кармана дайм, положил его на ноготь и подщелкнул — орел или решка? Точнее, морда или факел? «Если факел — еду на „Кони-Айленд“. Если морда — гуляю по „Витману“». Увы, Колька не знал, кто изображен на аверсе десятицентовика, поэтому называл этот профиль, как и все его сверстники, «мордой».
Дайм, зазвенев, взвился в воздух, а вот поймать его Колька не смог — уж очень маленькая монетка, промахнулся. Дайм покатился по тротуару, спрыгнул на мостовую и… провалился в водосточную решетку. Колька окаменел. ДЕСЯТЬ ЦЕНТОВ! Он плюхнулся на живот — хрен с ней, с оксфордской рубашкой — и попытался в темноте колодца разглядеть никелевый блеск дайма. Куда там! И глубоко, и ничего не видно, да, наверное, к тому же вода внизу. Все еще лежа на асфальте, Колька понял, что еще чуть-чуть — и он разревется. Ну, нет. Шестнадцатилетнему это не положено. Надо по-мужски переживать несчастья. Дайм сгинул, зато в кармане еще четыре доллара девяносто центов. Вот ими надо распорядиться с умом. А раз так — к черту «Витман», там вход только за центы, надо ехать на «Кони-Айленд-ВДНХ», где принимают рубли. Подумаешь, два «ломоноса» за вход.
Колька спустился в метро на «Пушкинской», купил за двадцатитысячник жетон, доехал до «Китай-города» и пересел на другую линию. В вагоне ему не понравилось. Прямо напротив расположилась группа чиканос. Они лузгали семечки — почему-то мексиканцы и пуэрториканцы особенно полюбили этот вечный московский товар — очень громко разговаривали, хохотали, и Кольке казалось, что смеются над ним. «У, жиды банановые!» — подумал он, но вслух ничего не сказал — известно, чикано всунуть москвичу перо в бок ничего не стоит.
Настроение несколько испортилось, но, когда Колька вышел из станции «Кони-Айленд», неприятная встреча забылась и на душе снова стало хорошо.
По пути к центральному входу Кольке пришлось сделать крюк: во всю ширину тротуара перла к метро веселая компания. Шестеро ражих русачей, в косоворотках, шароварах и смазных сапогах, успевших набраться к девяти утра, лужеными глотками распевали «Хеппи бирсдей ту ю-у-у-у… Хеппи бирсдей ту ю-у-у-у…» Кроме этой строчки, они не знали больше ничего или просто не хотели петь дальше, потому что эта строчка нравилась им больше всего, — только повторяли они ее с упорством, которое достижимо лишь предельно пьяным мужикам. С одной стороны, Колька счел встречу добрым предзнаменованием — все-таки «хеппи бирсдей», это как бы впрямую относилось к нему, но, с другой стороны, от подобных компаний следовало держаться подальше: все знают — у истинных русачей всегда за сапогом кинжал из доброй золингеновской стали, а под поддевкой на ремешке висит кольт или парабеллум. Вот не понравится им Колькина рожа — чикнут «жида», не задумываясь. Хотя какой же Колька «жид» — у него в роду почти все русские, только бабка по материнской линии вотячка, а между удмуртами и евреями — ничего общего, это факт.
Милиционеры русачей побаиваются, а вот полицейские никого не боятся — ни этих, ни чиканос, ни черных, ни азербайджанских или армянских боевиков, ни чечню. Только нету ни полицейских, увешанных шикарной амуницией, ни милиционеров с «демократизаторами» и «калашами». Время-то все еще раннее, наверное, поэтому и патрульных мало. Колька выждал в кустах, когда пройдет веселая компания, празднующая чей-то день рождения (впрочем, возможно, они распевали здравицу чисто из любви к искусству), и двинулся дальше.
Вот наконец и вход. Колька без сожаления расстался с двумя «ломоносами» и вступил на заповедную территорию. Забавное зрелище представляла собой бывшая «Выставка достижений народного хозяйства». Половину ее занимала собственно ВДНХ — все павильоны и фонтаны сохранили как памятники эпохи. А вот за «Космосом», где теперь были выставлены «Аполлон», лунный модуль и «Дискавери» и где работал потрясающий аттракцион «Полет на Луну» (четыре доллара за вход!!!), расстилался собственно «Кони-Айленд». Колька рванул сразу туда. Микроавтобусы по территории давно не ездили — их заменила монорельсовая дорога (бесплатная). Колька поднялся в вагончик и через несколько минут вышел на остановке «Американские горы».
Все. Началось веселье. Колька со свистом покатался на «горах» (квортер), спустил полмиллиона рублей в «одноруких бандитов» (смех да и только: выиграл лишь штук тридцать тысячных жетонов) и, наконец, прокатился на лодке по бурной реке в «Диснейленде». Это обошлось ему в полдоллара, и здесь Колька сказал себе: «Стоп!» Этак все доллары просадишь, а главная мечта сегодняшнего дня останется за горизонтом. Мечта же у Кольки была такая: выпить настоящего «бурбона» и попасть в публичный дом. Шестнадцать лет все-таки не шутка!
Из «настоящих денег» у него оставалось четыре доллара пятнадцать центов. На «бурбон» должно хватить, а в публичном доме, — если выбрать поскромнее, — и рубли возьмут. Колька поиискал глазами и сразу же нашел павильончик с надписью русскими буквами «Спиритс». То, что надо. Напустив на себя «взрослый» вид, Колька вразвалку вошел в павильон, бросил на стойку два доллара и неожиданным басом заявил:
— Один «бурбон». И поменьше содовой.
Бартендер оценивающе взглянул на него, все понял и вежливо ответил:
— Без закуски не подаем, сэр.
— Тогда чипс и орешки, но поменьше.
— Слушаю, сэр. С вас полтора бака. «Всего-то? — мысленно обрадовался Колька. — Тогда можно будет порцию и повторить».
Он отошел к столику, влил в себя «бурбон» и прислушался к ощущениям. Ничего интересного. Жидкость жгла горло и отвратительно пахла. Колька кинул в рот горсть соленого арахиса и подумал, что все дело — в непривычности. Если притерпеться — можно пить. «Это тебе не одеколон „Саша“, — издевательски подумал он, вспомнив отца. — Виски все-таки, не хухры-мухры».
В животе образовалось горячее пятно и стало расползаться по всему телу. Кольке это понравилось. Он снова подошел к стойке.
— Повторите, пожалуйста, — хамство куда-то делось, Колька размяк и вспомнил, что взрослому пристало быть вежливым и солидным.
Бартендер на этот раз не заговорил о закуске — просто молча налил Кольке стакан виски и взял доллар.
Колька обрадовался. Если дела пошли так, то у него хватит и на третью порцию.
Этот стакан Колька пил медленно, зажевывая горечь и жжение чипсами.
Тепло уже разлилось по всему телу, Колька окончательно понял, что сегодня чудесный день, и он все делает правильно, и все люди милы и приветливы, и что ему обязательно надо было заговорить с теми мужиками в косоворотках, он объяснил бы, что у него день рождения, и не простой, и мужики поняли бы, и угостили чем-нибудь суверенным, не этим мерзким «бурбоном», и они пошли бы дальше вместе, горланя «Хеппи бирсдей ту ю-у-у-у…», и…
— Еще «бурбон», пжалста, — Колька вдруг обнаружил, что стоит у прилавка и стучит долларом о металлическое покрытие.
— Вам не довольно ли, молодой человек? — участливо, но вместе с тем строго, спросил бартендер, видимо решив, что обращение «сэр» в данном случае было перегибом.
Колька хотел напустить на себя грозный вид и, сдвинув брови, заорать «Что-о-о-о-о?», но вместо этого зачем-то хихикнул, неожиданно икнул и очень по-детски сказал:.
— А у меня баков-то больше и нету.
Бартендер подумал немного, затем кивнул, как бы соглашаясь, и налил Кольке третий стакан.
Колька выпил его махом, сожрал оставшиеся чипсы и орешки и, не сказав ни «спасибо», ни «до свидания», вывалился из павильона. Ему не терпелось довершить программу столь прекрасно развивающегося дня. Он помнил, что несколько дешевых публичных домов размещалось на Березовой аллее, и направился туда. Долго плелся по бывшей Сельскохозяйственной, ныне Фермерской улице, вышел на аллею, а дальше в памяти начались провалы… Он входил в заведение с надписью «Sex manners»… Он в какой-то комнате… Широкая постель… Рядом с ним девица с огромной обнаженной грудью, но почему-то в очень тугих, плотных синтетических трусах… Она что-то говорит, но Колька ничего не понимает… Она расстегивает ему молнию на джинсах, нащупывает щель в трусах и лезет туда горячей рукой… Потом снова провал… Колька лежит на кровати и в голос рыдает — девицы нет, как и не было…
Затем Колька обнаруживает себя в метро, причем словно бы на нескольких станциях сразу — это одновременно и «Выхино», и «Полянка», и «Битцевский парк»… А окончательно он осознает себя вечером — уже довольно темно — в каком-то вовсе незнакомом районе, мрачном и грязном, застроенном кирпичными двух-трехэтажными домами. Никогда в жизни Колька не бывал в таких районах и даже не подозревал, что они существуют в Нью-Москве. Он ощупывает карманы джинсов — они совершенно пусты: ни дайма, ни цента, ни «ломоноса». Ему становится совсем плохо — и не потому, что потерял деньги, а потому, что оказался неизвестно где и как попасть домой не знает, а дома, наверное, мечется мать, давно приготовившая вкусный ужин, и звонит в милицию, и в полицию, и в больницы, и в морги, а он стоит здесь, неизвестно где, хоть и совершенно обокраденный, но живой и здоровый, только сильно болит голова и почему-то все время хочется плакать.
И в это время из-за угла выходят три здоровенных негра.
— Лук, — говорит один из них, — малек.
— У-упс, — говорит второй, — рили малек.
— Уэлл, — говорит третий, — малек, хотеть попки-жопки?
И тут вся злость и вся обида этого столь прекрасно начавшегося дня, и жалость по матери, и неизвестно откуда взявшаяся тоска по покойному отцу прорываются в Кольке, как гнойный нарыв, и он визгливо кричит:
— А пошли вы на хуй, факермазеры, жиды черномазые!!!
И прежде чем мотоциклетная цепь вышибает из него мозги и последние мысли, он — совершенно неожиданно для себя — успевает пропеть в голове: «Хеппи бирсдей ту ю-у-у-у-у… Хеппи бирсдей ту ю-у-у-у-у…»

Хоронили Кольку через два дня. Похороны были очень тяжелые, но и дешевые. Кооперативная погребальная контора взяла с почерневшей матери всего полтора миллиона рублей плюс десять долларов — просто так: без «настоящих денег» ведь сейчас вообще ничего не делается…

1991